Допросила Грунина и Марину Грачеву. Девушка произвела на нее хорошее впечатление. Об убийстве Бричкина ей тоже ничего не было известно. О самом Бричкине она сказала:

— До седьмого класса мы учились с ним вместе. Он и тогда не давал мне житья своим ухаживанием. И даже когда его исключили из школы за вечную неуспеваемость и хулиганство, продолжал ко мне приставать и отвязался только после того, как я пригрозила пожаловаться на него брату.

Задала Грунина Марине несколько вопросов и о брате.

— Знаете, — задумчиво ответила ей Марина, — по-моему, он кое-чему все-таки там научился. Я исправительную колонию имею в виду… Не то чтобы совсем уж, но и не тот теперь, что был. Во-первых, пить бросил. Работа, говорит, у меня такая, что либо кончай пить, либо переходи на другую, по меньшему разряду и не с тем заработком. С микронами ведь дело имеет, а с ними нужна твердая рука.

— Так совсем и не пьет? — не очень поверила ей Грунина.

— В сравнении с тем, что было, так почти совсем. И вообще стал, по-моему, над многим задумываться… Вот если бы только не дружки его прежние! — тяжело вздохнула Марина.

— А что за дружки? Собутыльники?

— Если бы только собутыльники! — снова вздохнула Марина, но чувствовалось, что ничего больше об этом не скажет, и Грунина решила пока не настаивать.

Начиная допрос Десницына, Грунина не смогла удержаться от того, чтобы не сказать:

— Вот уж никак не ожидала этого от вас, бывшего богослова…

— А я более всего удручен, — с неожиданной для Груниной решительностью восклицает Десницын, — тем, что мне постоянно напоминают о моем духовном прошлом. Разве не ясно вам, что с ним все кончено? А за свой поступок, совершенный прошлой ночью, а готов нести ответственность по всей строгости закона, хотя нисколько в том не раскаиваюсь, ибо поступил, по-моему, как подобает гражданину. К тому же просто не имел права оставить своего товарища в беде.

— Вас в этом никто не обвиняет.

— Тогда я вас, простите, не понимаю. Чего же вы от меня не ожидали? Того, что обороняться буду, а не уговаривать напавших на нас подонков разойтись с миром? Или в соответствии с учением Христа, когда они ударили меня по левой щеке, я должен был подставить им правую? Нет, гражданин старший инспектор, я вполне сознательно дрался с ними и очень горжусь, что мы с Ямщиковым обратили их в бегство…

— А я повторяю, — теперь уже весело улыбаясь, прерывает его Татьяна, — что ни в чем вас не обвиняю. И если хотите знать мое личное мнение — действовали вы, как настоящие мужчины.

— Правда? — улыбается теперь и Десницын.

— Но я обязана выяснить у вас, как все это происходило. Один из напавших на вас хулиганов был ведь найден минувшей ночью убитым.

— Так вот оно что! Тогда я постараюсь вспомнить все поподробнее. В какое время, кстати, произошло это убийство? Примерно около двенадцати? Ну, а мы с Ямщиковым сели в такси в половине двенадцатого. Нет, номера его я не запомнил. Вернее, просто не обратил на него внимания. Но Анатолий разговорился с шофером, которого, как и меня, звать Андреем. Потому, наверное, и запомнилось его имя. В разговоре выяснилось еще и то, что мы были последними его пассажирами. Работа его кончалась в двенадцать.

— А не сказал он вам случайно, из какого автопарка его такси?

— Нет, этого мы у него не спрашивали… Хотя, позвольте, он, помнится, сам сказал, что ему по пути с Анатолием, который хотел заехать на Автозаводскую улицу к Олегу Рудакову. Пригодится вам это?

— Пригодится, Андрей Васильевич. Скорее всего, это такси из девятого таксомоторного, который находится под Автозаводским мостом.

Записав все показания Десницына в протокол и подписав его вместе с ним, Татьяна, прежде чем отпустить Андрея, говорит:

— А теперь я хочу дать вам совет: если вас будут шантажировать, уверять, что есть свидетели, которые докажут ваше соучастие в убийстве Бричкина, немедленно дайте мне об этом знать. И ничего не бойтесь.

— А я и так ничего не боюсь.

12

Рудакову сегодня нелегко проводить политбеседу. Отвлекают тревожные мысли о Ямщикове и Десницыне. Он не сомневается, что они ни в чем не виноваты, но все-таки немного волнуется за них: как-то они там отвечают на вопросы Татьяны Петровны?

А беседа становится очень горячей, и больше всех задает ему вопросы Грачев. Он уверяет, что один его знакомый был недавно за границей и, вернувшись, рассказывал, будто там теперь никакой разницы между буржуазией и рабочими не существует. И у тех и у других собственные машины, загородные дома и кое-что иное.

Многие инструментальщики только посмеиваются над этими баснями, а он стоит на своем:

— Рудаков агитатор, пусть он и объяснит мне, как же все-таки обстоит там с этим дело, чтобы я потом сам мог разоблачать эту брехню, если, конечно, это брехня.

— Да при чем тут брехня? — ворчит кто-то. — В Америке действительно многие рабочие на колесах, почти у всех машины.

— А почему? — спрашивает Рудаков.

— Вот ты и ответь! — выкрикивает Грачев.

— Да потому, что положение современного пролетариата, занятого на поточно-конвейерном производстве, требует высокой профессиональной и территориальной мобильности, — отвечает Рудаков.

— А ты попроще! — снова подает голос Грачев.

— Тут люди грамотные, — усмехается Рудаков, — сами понимают, что прежний фабрично-заводской пролетариат имел дело с универсальным оборудованием, требовавшим большого стажа работы. На таких предприятиях не только рабочие дорожили местом, но и сами их хозяева опасались потери уже обученных кадров. Рабочие этих заводов и фабрик обычно концентрировались вокруг территории своих предприятий и не нуждались в быстром и дешевом массовом транспорте.

— А сейчас у них разве не так?

— Современному поточно-конвейерному производству крупных капиталистических стран требуется теперь такая рабочая сила, которую можно быстро переподготовить и перебросить с одной работы на другую. Нынешнему капиталистическому конвейеру уже не нужна высокая профессиональная подготовка. Ему необходима лишь устойчивая интенсивность труда, физическая выносливость, способность быстро переключаться на новую работу, внимательность, готовность переносить большие нервные нагрузки.

— А при чем же тут автомобили? — все еще недоумевает Грачев.

— Вот тебе и раз! — невольно восклицает его сосед. — А как же он без собственного автомобиля приедет свежим на такую работу?

— И не в том только дело, — уточняет Рудаков. — Это рабочий уже нового типа, он не очень квалифицирован, но лучше образован. И живет не всегда рядом с производством, а часто за десятки километров. Но так как частный и государственный транспорт обслуживает уже сложившийся, в той местности поток пассажиров, хочешь не хочешь, приходится приобретать собственную машину. В таких условиях это уже не роскошь, не комфорт, а первая необходимость.

— А деньги на машину где же взять?

— Их приходится с боем вырывать у хозяев поточно-конвейерного предприятия. Да и сами условия такого производства понуждают его хозяев повышать заработную плату своим рабочим, чтобы они имели возможность получать лучшее образование, лучше питаться и отдыхать. Без этого им не выдержать бешеного темпа конвейерного производства, а хозяевам — конкуренцию других предпринимателей. И как ни парадоксально, но именно предприятия с самой высокой зарплатой оказываются ареной наиболее острых классовых столкновений.

— А я снова хочу вернуться к машинам, — шумит Грачев. — Выходит все-таки, что не все там нуждаются в машинах. Те, кто работает не на поточно-конвейерном производстве, например. Для них это все же не первая необходимость, а комфорт.

— Конкуренция делает свое дело во всей капиталистической промышленности, — отвечает на его вопрос Рудаков. — Более высокий уровень интенсивности труда поточно-конвейерных предприятий постепенно распространяется и на другие отрасли капиталистического производства, перестраивая потребности рабочей семьи. И одна из этих потребностей — мобильность, необходимость иметь свой автомобиль, чтобы не быть привязанным только к ближайшему заводу.