Воскрешение из мертвых (илл. Л. Гольдберга) 1974г.. Страница 2

— Э, бросьте вы это! — выкрикивает еще кто-то из фантастов.- Ведомо ли вам, из чего выводил свою теорию относительности Эйнштейн? Скажете, может быть, что ей предшествовали труды Максвелла, Герца и Лоренца?

— Этого не отрицал и сам Эйнштейн,- замечает Возницын.

— Но ведь их труды были известны всем,- повышает голос Гуслин,- а истолковать результаты опыта Май-кельсона — Морли смог только Эйнштейн!

— Но позвольте! — протестующе машет руками Фрегатов.- Это что — научная дискуссия на вольную тему или обсуждение повести Русина? Петр Ильич,- взывает он к Добрянскому,- дайте же мне возможность…

Председательствующий стучит авторучкой по графину с водой.

— Давайте действительно поближе к делу, товарищи. Хотя, в общем-то, все это очень интересно и полезно, конечно…

— Да, но в другой раз! — выкрикивает кто-то.

— Прошу вас, товарищ Фрегатов, мы не будем вам больше мешать.

— А об Эйнштейне тут вспомнили весьма кстати,- довольно улыбается Фрегатов.- Все вы, конечно, знаете, что его гениальную теорию сами же ученые называют сумасшедшей? Чего не скажешь о теориях многих современных физиков…

— Вы, однако, тоже, кажется, начинаете уходить от темы,- перебивает его Добрянский.

— Нет, я не ухожу от нее, Петр Ильич, я подхожу к ней. Конечно, нереально требовать от нашей научной фантастики гениальных произведений, но лучшие из них должны, по-моему, тоже быть немного с «сумасшедшинкой».

Все дружно смеются. Фрегатов умоляюще простирает руки вперед.

— Я все сейчас объясню!

— Нечего нам объяснять — все и так ясно! — снова вскакивает Гуслин.- Поменьше фантастики гладенькой, «научпоповской», побольше будоражащей!

— Не нужно только путать «сумасшествие» с бредо-востью и невежеством,- замечает Возницын.- А то у нас снова появятся «космачи», чихающие на все пределы.

— Вот и создай при этом что-нибудь «сумасшедшее»,- демонстративно вздыхает фантаст Сидор Кончиков, подписывающий свои произведения псевдонимом «Сид Омегин».- Какие же могут быть пределы у науки?

— Пределы, однако, существуют,- усмехается Возницын.- Это объективные законы природы. Вы знаете, конечно, почему, например, скорость света предельна для любой материальной частицы?

Омегин, к которому обращается Возницын, смущенно молчит, делая вид, что вопрос этот относится не к нему. А его сосед восклицает почти возмущенно:

— Ну, это, знаете ли, запрещенный прием!

— Давайте все-таки,- стучит стаканом по графину Добрянский,- вернемся к повести Русина и дадим возможность товарищу Фрегатову закончить его выступлений. Куда он, кстати, делся?

— А меня Гуслин выжил с трибуны,- смеется Фрегатов.- Да я и забыл уже, что хотел сказать. А что касается предела скорости света, то я тоже думаю…

— Давайте подумаем сначала о повести Русина. Вы, кажется, сетовали, что она недостаточно «сумасшедшая»?

— Не только она, но и вообще вся наша фантастика. А в повести Русина не очень убедительно утверждение высокого совершенства фаэтян. И это досадно, ибо сама жизнь подбрасывает такие доказательства. Вы, наверное, читали сообщение о Калифорнийском метеорите? В нем обнаружили какие-то сплющенные пластмассовые детали, но главное — кристаллы химически сверхчистого кремния! Разве не ясно, что это такое? Это транзисторы!

Какое же вам еще доказательство несомненного существования высокоразвитой* цивилизации на Фаэтоне?

— Но ведь их нашли в метеорите, который мог быть и не осколком Фаэтона,- замечает кто-то.

— Ну, едва ли,- покачивает головой Фрегатов.- У астрономов почти нет сомнений, что метеориты — осколки астероидов, а астероиды, видимо, осколки Фаэтона, хотя эту точку зрения разделяют далеко не все. Я лично не сомневаюсь в этом, но гибель Фаэтона, описанная Русиным, меня не убеждает. Едва ли это результат атомной катастрофы. Да и не ново. Такую гипотезу высказал еще в тысяча девятьсот шестьдесят втором году украинский писатель Микола Руденко. У него, правда, имеется в виду атомная война, а у Русина спонтанная детонация огромного количества термоядерного оружия, накопленного многими государствами Фаэтона. В этом есть, конечно, некоторая разница, но все равно не оригинально.

Потом выступают другие, но Алексей никого больше не слушает. У него уже ке остается никаких сомнений, что повесть нужно переделывать.

3

Русин живет в тихом узком переулке. В эту пору тут всегда* безлюдно, но сегодня почему-то необычно много народу, и как раз перед окнами Алексея. А может быть, под окнами Вари? Ну да, конечно, под ее окнами!

— Видно, опять учинил дебош Ковбой? — спрашивает Алексея какой-то пожилой мужчина.

— Не знаю,- неохотно отвечает Алексей. Уличные происшествия его не интересуют.

— А я не сомневаюсь, что это именно он.

— Господи, да кому же больше! — вступает в разговор старушка лифтерша, вышедшая на улицу.- Ну просто житья нет от этого хулигана!

— И вовсе это не хулиганство,- раздается тоненький голосок какой-то школьницы.- Это, тетенька, любовь. Любит он ее — это же всем известно.

— То, что он под ее окнами представления разные почти каждый день устраивает, это у вас любовь, значит, называется? — хмурится лифтерша.

Алексей уже не слушает их болтовню, и не только потому, что она ему неинтересна,- она ему неприятна. А неприятна потому, что ему жалко ту милую девушку, о которой он знает только то, что зовут ее Варя. Не верится ему, однако, что Вадим Маврин действительно влюблен в Варю. Сомневается он, что такой тип вообще в состоянии влюбиться.

Более же всего неприятна Алексею мысль, что Вадим может быть не безразличен Варе. А это вполне вероятно- не случайно же многие часы проводит она у окна…

С высоты своего пятого этажа Русин хорошо видит окно Вари, живущей напротив тремя этажами ниже. Вот и сейчас, наверное, ее тень колышется на занавеске. Значит, она дома и видела, что происходило на улице.

Алексей уходит в комнату отца, чтобы не думать больше об этой девушке. А Василий Васильевич снова, кажется, не в духе? Неужели произошла очередная схватка с мамой?

Ну да, невозмутимая Анна Павловна что-то слишком уж тщательно прикрывает многочисленные дверцы кухонного шкафа. Обыкновенно она оставляет их распахнутыми, а ящики всех столов в квартире выдвинутыми почти до отказа. Педантично аккуратный Василий Васильевич Русин время от времени приходит в ярость от этой, как он выражается, «жизни нараспашку».

— Как ты не можешь понять,- говорит он в такие минуты своей супруге,- что для меня порядок не прихоть. Он мне нужен для работы, он помогает мне думать. Считай меня чудаком, оригиналом, странным человеком, которому кажется почему-то, что дверцы и ящики устраиваются для того, чтобы открывать их лишь по надобности, а в остальное время держать закрытыми. И считайся, пожалуйста, с этой моей прихотью и странным убеждением, будто в противном случае вообще незачем было бы делать дверцы…

Анна Павловна, конечно, делает это не нарочно, а по удивительной своей рассеянности. А Василий Васильевич действительно ведет огромную, для многих других, может быть, даже непосильную работу по статистике научных фактов.

Подобная работа, по мнению Алексея, под силу лишь кибернетической машине. Однако Василий Васильевич успешно конкурирует с такой машиной. Он не только обладает феноменальной природной памятью, но еще и всячески совершенствует ее с помощью хорошо отработанной системы запоминания. В эту систему входит и тот порядок, который он завел и в институтской библиотеке и в своем домашнем кабинете. Каждый пустяк тут играет роль, помогает сосредоточиться.

Алексей в последнее время много думает об отце и его увлечении теорией информации. Василий Васильевич не сомневается, что можно сделать крупное открытие, если овладеть возможно большим количеством сведений, известных современной науке. Алексей, хотя и не разделяет этих убеждений, очень уважает отца за ту цель, которую он себе поставил. Добьется он ее или не добьется, это покажет будущее, но его знания таковы, что он давно уже мог бы защитить докторскую диссертацию по любому разделу физики. А он все еще довольствуется скромным званием кандидата, хотя за справками и даже за советами обращаются к нему академики.